Мне было пять лет и жизнь была полна смысла, поскольку я не задавался вопросами о смысле чего-либо - великое детское умение принимать вселенную как данность. Бабушкин дом стоял на окраине невеликого, но и не маленького города, окраина больше походила на ухоженную деревню. Через улицу начиналась территория шпалопропиточного завода, обнесенная высоким деревянным забором, а за забором была санитарная зона шириной метров сто, представлявшая собой отличную березовую рощу с большими взрослыми деревьями, а за ней штабелями громоздились шпалы, еще не пропитанные креозотом, пахнущие свежей древесиной. Это была граница моего обитаемого мира. Шпалы, а не забор, какая ж граница забор для нормального пацана? Если идти по дороге направо от бабушкиного дома, то упрешься в железную дорогу, за мостом через нее уже был Город. А если идти в левую сторону, то улица заканчивалась лугами, таинственным темным туннелем под железнодорожной насыпью, и дальше уже были «Коменские горы» - непонятные возвышения недалеко от речного берега. В тех краях пастух пас стадо, и там я бывал почаще, чем в Городе.
Было отличное жаркое июльское утро, трещали кузнечики и дул ласковый ветерок, когда меня впервые в жизни обуяла тяга к странствиям. «Щемящее чувство дороги» было реализовано немедленно. Холстяной мешочек из бабушкиной кладовки и веревочка, привязанная за углы – вот и рюкзак. Краюха хлеба, положенная туда – вот и решение продовольственной проблемы. Ноги сами повернули в сторону лугов, и я пошел.
Надо сказать, что в те времена не было принято пасти детей под круглосуточным надзором, отец был в командировке, мама на работе, дед тоже, а моя горячо любимая бабушка со своей коровой, хозяйством и огородом не очень-то притесняла мою свободу. Да и пять лет считались уже возрастом ответственности: например, меня иногда уже посылали забрать корову из стада. Моя жена и сейчас их боится, а мне и тогда это было без проблем, наоборот в удовольствие. Бралась горбушка хлеба, круто солилась, и милое большущее животное хрумкало хлеб у меня из рук, подставляло рога, чтоб надеть веревочную петлю и дыша сзади травяным и молочным духом, не спеша шло за мной домой. Никто коровушку никогда в жизни не ударил и не обругал, поэтому, наверное, она и давала бабушке три ведра молока в день. Так что мой уход в путешествие не вызвал никакого ажиотажа. Только мой кореш и сосед Васька, ковыряя в носу, поинтересовался, куда это я, и на гордый ответ: «В поход!» глубокомысленно заметил: «А-а...»
Не могу вам передать, как это было здорово, идти с «рюкзаком» за плечами и чувствовать, что весь мир – твой. Знакомые места казались новыми и значительными, я шел и шел, однако прекрасно представлял, где я нахожусь и как идти домой. Способность ориентироваться у меня, видимо, в генах, от отца-охотника. Не помню ни одного случая, чтоб я заблудился, ни в лесах, ни даже в незнакомых городах.
Я ушел, как сейчас понимаю, километра на полтора-два от дома и остановился на красивом холме возле перелеска. Хозяйственно расположился, подстелив мешок, сжевал хлеб и настроился отдохнуть хорошенько перед обратной дорогой. Посидел, потом опрокинулся на спину – и весь мир опрокинулся вместе со мной.
Не знаю, что это было. Земля исчезла, я видел только небо, все сразу, каждую птицу в нем, каждое высокое белоснежное облачко. Как это было прекрасно! Я кувыркался в небе вместе с жаворонками, я трогал руками каждое облако, я был везде, все было мной и я был всем. Весь мир был великолепной музыкой. Там было,наверное, не три измерения в этом небе, а тридцать три. Возвращаться из этого состояния совершенно не хотелось, потому что это был непрекращающийся спазм восторга. Я и не заметил, как задремал.
Возвращение домой состоялось засветло и было ничем не замечательным, потому что никем не было замечено. Я было попытался рассказать потом маме про то, что произошло, но открыв рот, помолчал и не найдя слов, закрыл его опять. И до сих пор это в себе ношу, эту память о совершенном состоянии счастья, не замутненного абсолютно ничем.
